Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Такой она и вбежала в дом — смятенной, решительной, обольстительной.

— Фенечка, нас хотели обокрасть, — встретил ее Степан срывающимся фальцетом. — Вот он, передовой механизатор. Вникла?

Радость, что они спасены, обессилила Феню. Она растерянно топталась по разбросанным вещам, плохо понимая, что говорил муж. С усилием взглянула на Моисеева и едва не рассмеялась. Ефим был во хмелю, растрепан, без очков и глупо улыбался. Когда Якубенко сердито налетал на него, он с грустной убежденностью говорил:

— Что вы, не м-может б-быть. К-какой же я в-вор? Я п-просто х-хотел п-пррокатиться. — Он платком бессознательно тер по порезу и бормотал. — По крайней мере смешно.

Ему понравились слова «по крайней мере», и Ефим повторял и повторял эти слова, пока не увел его Исахметов. Поразбрелись и соседи.

Якубенко пытливо взглянул на жену, сдержанно сказал:

— Уложи вещи на место, а я коней поставлю. С ним завтра разберемся.

И только теперь дошло до сознания Фени, что их хотели обворовать. И кто — Моисеев Ефим.

— В голове не укладывается.

— Вот-вот. Но никуда не денется — пристукал, слышь, на месте преступления!

— На месте?

Якубенко насупился:

— Ты что, не веришь собственному мужу?

— Нет, нет, я о другом, — вспыхнула Феня и принялась подбирать вещи.

Моисеев мешал ей спокойно жить. Бередил совесть. Он слишком больно напоминал сержанта Саню Ивакина — улыбкой, честностью, умением свободно жить, веселиться, работать. И она робела перед Ефимом. И ненавидела его, страдая по своей загубленной молодости.

Вернулся муж, спросил:

— Чайку попьем, или так спать ляжем?

— Душно, голова разболелась. Пойду, посижу на крылечке.

— Ну и я с тобой.

Кутаясь в оренбургскую шаль, Феня сказала:

— Ложись, я одна посижу. — И что-то такое прозвучало в ее голосе, что Степан, поработав бровями, отступился.

— Возьми подушечку, подложи, а то простынешь, — только и посоветовал он.

Феня хлопнула дверью. Она жадно глотнула морозный воздух и опустилась на ступеньку. Ей из-под крыши был виден огромный клин неба — в холодном, звездном мерцающем сиянии. В основании треугольника клубился хвост Млечного Пути и казалось, что сейчас все сорвется со своего места и понесется в неведомые дали. Феня плотно прижала руки к груди и затихла, ожидая рывка, который поднимет ее и понесет в звездный мир, в мир Игоря. Она едва не вскрикнула, так радостно и бурно забилось сердце... А Якубенко тогда, на фронте, совершив непоправимо-страшное, убеждал каждый день, каждую неделю. «Поладим... стерпится — слюбится... горя не будешь знать», а она все молчала, молчала. И Степан по-другому заговорил — откровенно, грубо: «Кому ты теперь такая нужна — с червоточиной. Не будет у тебя ни с кем жизни, кроме меня», — и подточил ее силы. Она вдруг испугалась, растерялась. А потом наступила беременность. Феня вовсе сникла. «Да, теперь уж я никому не нужна, кроме Якубенко»... Она прислушивается к своим воспоминаниям, но кроме ликования в сердце ничего не слышит. Тогда она была глупым ребенком, раз так думала. Ивакин убит, Якубенко добился своего — значит не судьба. Смешно. Судьба! Нежданно-негаданно она обернулась Игорем — ее счастливая судьба... Они познакомились на репетиции. Драмкружок готовил фрагменты из «Ромео и Джульетты» и как-то так случилось, что Игорь стал Ромео. Когда он впервые осторожно обнял ее, взоры их встретились. Она замерла, а Игорь стал бледный-бледный.

С тех пор она живет. Начинает жить, а то просто существовала. Игорь скажет между прочим: «Какой у тебя теплый, ласковый голос», — а у нее всю неделю работа спорится, девичий румянец не сходит со щек. При новой тайной встрече он как во сне обронит: «Удивительно легкая походка у тебя. Не идешь — летишь. И радость несешь». Смешные слова. Просто слова, а после них все люди кажутся добрыми, отзывчивыми, веселыми. И самой хочется быть доброй. Игорю и невдомек, что она усердно сгоняет полноту.

Якубенко тревожится.

— На глазах худеешь, надо поехать в область — посоветоваться с опытными врачами.

— Пустое! — смеется Феня.

— В здоровом теле здоровый дух, вникла? — наставляет муж.

Он никогда не говорил ей таких слов, какие говорит Игорь. Он никогда не носил ее на руках, а Игорь и в сегодняшнюю встречу подхватил ее и понес наперекор ветру. Она просит:

— Оставь, устанешь.

— Я люблю тебя.

— Люблю, — как в бреду повторяет Феня и вдруг содрогается: в морозном воздухе разносится воинственный крик Якубенко: «На помощь... вора поймал!..»

При воспоминании об этом, Феня зябко ежится и поднимает воротник меховой шубки.

В соседнем доме погасили свет, тьма в проулке сгустилась, зато клин неба стал ослепительно-серебристым, текучим и больше походит на ракету, стремительно несущуюся в неизвестность. Она страшится неизвестности. Кончится отпуск у Игоря, и он уедет к своей работе, куда ей заказаны пути... Милый мальчик, он нетерпеливо клянется: «И тебя заберу!» Как будто достаточно одного желания. А Якубенко? А разница в летах? А сплетни-пересуды?

Но кто сказал, что все это может стать помехой в любви? Почему Якубенко — помеха? Мы честно, на народе признаемся во всем. Нас поймут, должны понять люди. По крайней мере, так говорит Игорь.

А суд, развод? Ах, да и раньше надо было порвать с Якубенко! Раньше!.. Тогда не было судьбы. А пришла судьба, пришла любовь, все взволновала, взбудоражила. Потому и терзаюсь, и ликую, и хочу — до крика хочу! — большого счастья. Не воровского, а честного, открытого. Но, быть может, такого счастья нет в природе? Так утверждает Якубенко. Вернее, утверждал на фронте. Теперь по-иному поет. Но от этого не легче...

Феня смежает глаза, и непрошеные слезинки пристывают к ресницам. Ей чудится голос, полный тоски и тревоги, голос Игоря:

— Что у вас произошло?

Нет, не почудилось. Он стоит перед нею в волчьем отцовском тулупе, без шапки. В то же время Феня чувствует за спиной присутствие Якубенко и чужим голосом корит:

— Ох, любопытные, даже ночью нет от них покоя! — и уходит.

Игорь сначала растерялся, а потом все понял и, насвистывая какой-то победный, сочиненный им самим марш, исчез. Он долго бродил по совхозу, как человек, которому негде скоротать бесконечно длинную зимнюю ночь. Домой вернулся на рассвете и не удивился, застав у калитки отца. Саймасай первым подал голос.

— Как погулял, сынок?

— Хорошо.

Молчание. Только поет поземка. Стучит какой-то движок. Потрескивают от мороза деревца. И снова Саймасай:

— Звезды разгорелись и стали крупнее. Скоро рассвет.

Игорь вскинул голову и промолчал. Он ничего не понял из того, что рассказал отец о происшествии с Ефимом Моисеевым. Саймасай потоптался на месте, понимая состояние сына, но не ушел. Его тяготила какая-то дума. Проведя толстой рукавицей по скамейке, притулившейся у самой калитки, предложил:

— Посидим, сынок.

Сели. Где-то по разбойному свистнули — в три пальца. Рассыпался заливистый, звонкий девичий смех. Гукнула басами и смолкла гармонь. Эти звуки вернули Игоря на землю. Он удивленно осмотрелся и вдруг рассмеялся.

— Хороши звезды на небе, а на земле лучше!

— Куда как лучше, сынок. Не всегда вот только умеем мы ценить это.

— Земля щедрая, простит.

— Э, только кажется. Раз ты начал такой разговор, разреши мне, сынок, открыть свою тревогу. Мы, мужчины, и поймем друг друга.

В голосе отца прозвучало что-то такое, что заставило Игоря сосредоточиться. И тем не менее он попытался пошутить:

— Учти, что один из нас не только мужчина, а и джигит.

— О нем и речь, — не принимая шутки, сказал Саймасай. — Я хочу тебя спросить — нашел ли ты свою любовь, сын?

— Я не совсем понимаю тебя, отец.

— Скажу прямее: достойно ли джигита стремление совратить с честного пути замужнюю женщину?

— Вы... вы...

— Да, я говорю, про тебя и жену нашего бухгалтера.

Игорь встал. Сел. Крепко запахнулся в волчий тулуп. Замолчал. Надолго. Отец ждал. Светало. Все оцепенело вокруг — дома, плетни, деревья, телеграфные столбы, сугробы. Казалось, даже дым, поднимавшийся столбом над крышей хлебопекарни, застыл. Лишь поземка все так же неуемно струилась вдоль улицы, навстречу восходящему утру.

Саймасай искоса взглянул на сына. Тот сидел бледный, худой, с закрытыми глазами. Так, не размыкая глаз, он спросил:

— А мама знает?

— Матери все видят, все знают, только прикидываются несведущими.

— Мы любим друг друга, отец!

«Болен — сколько тоски и обиды в голосе», — думает Саймасай, а сын продолжает:

— Я буду бороться за свою любовь. Да.

«Нельзя уступать, надо быть жестоким». — Саймасай сухо роняет:

— Не любовь это — распутство!

— Ты не прав, отец!

— Ты хотел сказать — жесток. Но мы мужчины и, кроме того, один из нас джигит. — Отец вздохнул и с горечью заключил: — Напрасно отдал я тебя в звездочеты. Был чабаном — душа осталась бы здоровой. Я-то перенесу позор, а вот мать... — И, сгорбившись, пошел в дом.